– Страшно тут у вас, – сказала она.
– М-м? – Недоверчиво хмыкнувший Громов продолжал протягивать ей зажигалку.
– А сигарету попросить у вас можно?
– Пачка у тебя под ногами. Возьми… – Фраза казалась незавершенной. Подразумевалось: возьми и уходи.
– Вы всех женщин презираете или конкретно меня? – спросила Светлана, нервно щелкая зажигалкой.
– Разве можно презирать всех женщин? – удивился Громов, ставя на ее колени пепельницу. – С какой стати?
– Не похоже, чтобы вы их любили.
– И любить всех скопом тоже не обязательно. Я не сказал бы, что женщины этого заслуживают.
– А я? – Светлана прикрыла глаза и затянулась так порывисто, что рубиновый кончик сигареты удлинился сразу на сантиметр.
– Откуда мне знать? – пожал плечами Громов. Он тоже сел на диване и закурил, но чувства близости с ним от этого не возникло.
– Ну… – Пришел черед Светланы перейти на язык недомолвок. Попробуйте и оцените — вот что означало это короткое междометие.
– Ложись-ка спать, – буркнул Громов. В его зрачках отражались красные огоньки обеих сигарет, постепенно дотлевающих в темноте.
– Как скажете.
Отставив пепельницу, Светлана уронила плед и проворно нырнула под одеяло, которым был укрыт Громов. Это было проделано так неожиданно, что никто не успел удивиться: ни он, ни она сама. Но сердце Светланы было готово выскочить у нее из груди, а Громов продолжал курить, как ни в чем не бывало.
Воцарившееся молчание было пронзительным и невыносимым. Кожа Светланы, ощутившая прикосновение мужского бедра, покрылась мурашками. Так и не дождавшись встречного движения или хотя бы одного ласкового словечка, Светлана попросила:
– Скажите что-нибудь. Пожалуйста.
Прежде чем откликнуться на ее призыв, Громов тщательно затушил оба окурка и вытянулся на спине.
– Я не знаю, что тебе сказать, – признался он.
– А что вы обычно говорите своим женщинам?
– Ничего такого, чтобы это стоило помнить.
Светлана сдвинулась на несколько миллиметров вправо, чтобы соприкоснулись не только их бедра, но и плечи.
– А свою первую любовь вы хотя бы помните? Что, тоже лежали вот так и молчали?
– Нет, почему же. Были нежные признания и пылкие обещания. – Громов усмехнулся. – А закончилось все банальным триппером. Наверное, с тех пор меня и не тянет на лирику.
– Она вам изменила, да?
– Мы сами себе постоянно изменяем, так чего же нам ожидать от других?
– Как точно сказано, как верно, – прошептала Светлана. – Вы такой умный, такой опытный.
– Послушай, девочка, поделиться с тобой опытом я могу и завтра утром. – В голосе Громова послышалось легкое беспокойство.
Не позволяя ему отнять руку, которой она завладела, Светлана тихонько хихикнула:
– Не хочу ждать до утра. Делитесь со мной опытом прямо сейчас.
– Тебе мало того, что я уступил тебе половину одеяла?
– Мало. Я вам – себя всю. А вы мне – только половину, да и то какого-то паршивого одеяла. Нечестно.
– Ты-то сама ведешь себя честно? – возмутился Громов.
Он все-таки высвободил свою руку и убрал ее подальше от того места, к которому ее прижимала Светлана, но было поздно.
Она уже успела ловко прогнуться под одеялом, и теперь, чтобы избавиться от той нехитрой одежды, которая была на ней, оставалось лишь поочередно передернуть ногами. Что Светлана и сделала, прежде чем склониться над Громовым.
– Возьми меня. – Ее сомкнутые веки трепетали. – И не бойся сделать мне больно…
Прошло полчаса, потом еще столько же, потом еще один час, а может быть, два. Кто считал их, эти часы, минуты, секунды? Но всякий раз, когда к Светлане возвращалась способность мыслить более-менее связно, она вспоминала о том, что времени у нее остается все меньше, и снова спешила потерять голову, поскольку это был единственный способ не думать о завтрашнем дне.
На исходе ночи сил у нее осталось ровно столько, чтобы прошептать:
– Не отдавай меня им, Громов. Никому не отдавай.
Она уснула раньше, чем договорила до конца, и улыбнулась, словно услышала в ответ: «Хорошо. Я тебя никому не отдам, ни за что, никогда».
На самом деле Громов молча курил, глядя в окно напротив, и нежности в его глазах было не больше, чем в занимающемся снаружи рассвете.
– Лучше бы вы прямо на месте сдохли! – прошипел Сосо. – Все четверо. Не пришлось бы тратиться на всяких медиков-педиков.
Врач, заканчивавший бинтовать Зураба Свангадзе, втянул голову в плечи. Уже заштопанные и перевязанные бойцы беспокойно заерзали на своих матрацах. Затхлый подвал – не лучшая замена больничной палате. А разъяренный Сосо – и вовсе не подарок. Спустившись вниз, он первым делом забрал у хирурга блестящий инструмент, напоминающий вязальный крючок, и собственноручно пошуровал им в ране Вахтанга якобы с целью извлечь оттуда пулю. За минувший час бедняга оклемался, но не слишком радовался этому обстоятельству. Потому что за спиной Сосо маячил угрюмый Гоги, который и голыми руками мог причинить такую боль, что его жертвы порой седели прямо на глазах. Чеченская школа.
– Долго ты еще будешь возиться, Айболит? – спросил Сосо у хирурга. – За те бабки, которые я тебе отвалил, можно покойников воскресить, а ты с живыми никак управиться не можешь.
Судя по завершившей тираду ухмылке, это была шутка, и присутствующие облегченно заулыбались. Даже полукровка по кличке Чача, у которого были перебиты сразу обе голени.
– Я могу идти? – осторожно спросил врач по прошествии десяти тягостных минут. Он был бледен, словно его халат был запятнан его собственной кровью.